При оценке значения масштабных исторических событий большой интерес представляет вопрос, насколько они сохранились в памяти современников и последующих поколений. Этот вопрос является частью более широкой проблемы - влияния определенных событий на общественное сознание народа или отдельной общественной группы. Относительно периода феодализма в Украине данная проблема почти не исследовалась, как и историко-психологическая тематика в целом. Это объясняется недостаточным вниманием историков к роли психологического фактора в историческом процессе, а также нехваткой документов, особенно тех, что созданные ранее середины XVII в., и методики их обработки в таком контексте. Однако сейчас поиски украинских историков в этом направлении можно отнести к наиболее перспективным.
В данном сообщении сделана попытка проанализировать все упоминания о казацкие восстания 1591 - 1596 гг. Под термином «упоминания» имеем в виду не труды летописцев и историков, а свидетельства, которые передавались из поколения в поколение вплоть до середины XVII в.
Следует отметить, что для исторической памяти характерна персонификация событий и процессов, отождествление их с наиболее яркими деятелями того времени. Скажем, упоминание о Великой Французской революции и якобинскую диктатуру ассоциируется с фигурой Максимилиана Робеспьера. Подобных примеров можно привести много. В частности, события 1591 - 1596 гг. были персонифицированные в памяти современников и потомков с лицом Северина Наливайко. Это не случайно, ведь он был одним из самых ярких представителей активной и поэтому заметной части казачества.
По свежим следам восстания разговоры и споры вокруг имени Наливайко шли прежде всего в связи с религиозной борьбой. Первые попытки бросить тень на православных (ссылаясь на их контакты с мятежным казачеством) были сделаны еще в сейме 1597, то есть при жизни С. Наливайко. Так, после яркой речи волынского шляхтича В. Гулевич в защиту православия от унии канцлер Ян Замойский заметил, что тот не осознает себя (виновным - С. Л.) о том, что сын его с Наливайко дворянством е. к. милости воевал». В. Гулевич отвечал, что сыну всего двенадцать лет и он не осознавал, что делал, когда бежал «без розказания» отца. Однако канцлер продолжал утверждать, что должны быть наказаны "как сын, так отец ». Этот конфликт пришлось улаживать подканцлеру, который справедливо заметил, что подобный разговор не касается сути дела и надо, чтобы выступающие «теми вещами дел сейма не затрудняли». Однако подобные преднамеренные «затруднения» стали в будущем привычным приемом ведения пропаганды против православных.
В ходе полемической борьбы появилась быстро и распространилась новое название православных - «наливайки». Анализу смысловой нагрузки «наливайковского прозвища» было уделено большое внимание в известном антиуниатском произведении «Verificatia niewinnosci», изданном в 1621 в Вильно. Его автор - неизвестный православный полемист отрицал правомерность применения такого названия по православных потому, что униаты последнее время употребляли этот термин в значении «отступники от своих обязанностей», «предатели короля и государства», «нарушители привычного порядка и спокойствия в обществе». В связи с этим понятно возмущение автора тем, что «на позор чистой народа нашего славы Наливайками нас оскорбляют и стыдят». Он перечисляет все, по его мнению, вины униатов перед государством и обществом и, в свою очередь, гневно переспрашивает: «Кто здесь больше виноват? Кто Наливайко?». Апеллируя к читателю, он считает, что он разберется «кому-то отщепенцем и Наливайко быть называемым правильно и справедливо относится», безусловно, имея в виду униатов. Подобные обвинения в адрес православных содержатся и во многих других произведениях полемистов, в частности в работе «Examen obrony», где указывается, что именно униаты настраивают «народ руський против польского».
О том, что слово «Наливайко» превратилось в установившееся обобщающее понятие, есть много свидетельств. Так, в 1604 киевский униатский митрополит И. Потий писал Л. Сапизи, что «его кн. милость господин воевода киевский (К. Острожский. - С. Л.) Наливайковской орде говорил церковь сооружать и мне непослушным быть». Позже брестский православный игумен Афанасий Филиппович, казненый поляками в 1646, отмечал, что православных называли «русин, люпус, релиа, господи-помилуй, схизматик, турко-грек, отщепенец, Наливайко». Это достаточно интересный синонимический ряд, особенно пара «русин» - «Наливайко». Отождествление православных с «Наливайко» логично вело к подобному наименованию всего украинско-белорусского народа Речи Посполитой.
Основная заслуга в становлении понятия «Наливайко» как синонима православия принадлежала не С. Наливайко, а его брату Демьяну. Он был придворным священником князя К. Острожского, а в конце XVI в. перебрался из Острога в Вильно, где долгое время вел упорную борьбу против униатов, которая получила широкую огласку. Недаром тех пор венское братство, которое он возглавлял, называли «Наливайковской сектой» или «Наливайковским братством». Кстати, еще во время военной кампании 1596 польный гетман Станислав Жолкевский также называл казаков С. Наливайко «Наливайковской сектой». Обе эти силы - православные «Наливайко» и «наливайко»-казаки - по разным причинам выступали против правительства и в событиях 1595-1596 г. действовали почти всегда отдельно. Однако их название, происходившей от фамилии братьев Наливайко, отражала генетическое единство православного и казацкого движения и оказалась пророческим. Как не открещивались православные полемисты от мятежного казачества, но позже в результате объективного развития событий их объединения все же произошло.
Униаты, со своей стороны, явно преувеличивали связь православия с казачеством во время принятия унии. Отождествляя мотивы деятельности обоих братьев, известный деятель унии Кассиан Сакович в полемике с автором «Лифос» утверждал в 1644, что казак Наливайко «людей невинных забивал на теле, а поп Наливайко - на душе». Для униатов было особенно важным, чтобы смысловую нагрузку термина «Наливайко» связывалось именно с мятежным казачеством. На этом основывались определенные идеологические конструкции и исторические экскурсы. Так, униатский полемист А. Селява писал, что первый поход на унию был осуществлен, «через различные исправления людей своевольных», которые бесправие в отношении тех, «которые унию приняли, оказывали».
Наиболее развернутую картину связей православных и участников казачьих бунтов конца XVI в. обрисовал униатский архиепископ Иосафат Кунцевич. В письме литовскому канцлеру Л. Сапеги от 22 апреля 1622 он объясняет действия Наливайко воздействием на него православных, в частности Никифора Парасхеса - экзарха Константинопольского патриарха, который в 1595-1596 г. находился в Украине и Белоруссии. И. Кунцевич писал: «Именно с проклятой их кузницы наделал такой большой вред Речи Посполитой Наливайко, восстав из своей чернью, о чем хорошо помнит знатный и все мы...». Последняя фраза очень красноречива. «Но уния, провозглашена позже, предотвратила всем этом. Уния успокоила ту проклятую конфедерацию (православных с протестантами - С. Л.) и наливайковскую тиранию. Бог благословил ее начало, а как только наши старшие вернулись из Рима с той унией, все успокоилось. Казаки, испугавшись унии как божьего дела, отходили со своим Наливайко к татарской орде, но, прежде чем переправились под Лубны, чудом были нашими разбиты. Наливайко взят живым, затем поймано и того Никифора, автора всех бунтов, и обоих по заслугам наказано...». И. Кунцевич, осуждая восстановленную с помощью казаков православную иерархию в Украине, предупреждал правящие круги Речи Посполитой, что «казацкое своеволие не ограничится этим, а разнуздается и они позже, несмотря на Бога, его помазанника и собственную совесть, решатся на еще большие дела, чем решился Наливайко».
Как видим, прогнозы И. Кунцевича, который прекрасно понимал тенденции развития ситуации в Украине, оказались точными. Версия о единстве действий казаков и православных в 1595-1595 г, распространялась официальными кругами и на международной арене. Когда польские власти арестовали упомянутого в письме И. Кунцевича экзарха Никифора, создалась парадоксальная ситуация. Турецкий султан, враг христианства, пытался защитить своего подданного христианина Никифора от христианского короля Сигизмунда III. В ответ на послание султана по этому поводу польский король «не постеснялся объявить Никифора перед султаном подстрекателем казаков к восстанию, забыв, что восстание Лободы и Наливайко началось задолго до прибытия Никифора в Западную Русь». Здесь, как и во многих других случаях, четко прослеживаются политические мотивы отождествления действий казачества с православием. Король прекрасно знал, что это был лучший способ скомпрометировать Никифора в глазах султана.
Приведенные выше примеры дают возможность возразить распространённым утверждениям тех историков (в частности Антоновича, Соловьева, Ключевского и др.), которые считали, что казацкое движение конца XVI в. соединила с православием позднее православная летописная традиция. Подобная традиция была создана по свежим следам этих событий представители не православного, а униатско-католического лагеря. Прокатолические круги считали, что подобным образом смогут дискредитировать защитников православия в глазах тогдашнего общества, прежде всего шляхты и мещанства. Оперой православия выступала украинская шляхта, которая на сеймах и сеймиках решительно осуждала действия униатов. В свою очередь, выдавая православия за религию мятежников, униаты апеллировали к классовой солидарности украинской и белорусской шляхты. Сначала такая натяжка была очевидной и особых успехов они не достигали. Но позже, со становлением казацко-православного союза, состоялась интересная метаморфоза. Теперь уже православная сторона распространяла тезис о единстве православного и казацкого движения с момента зарождения унии. Она решительно отмежевалась от термина «Наливайко», который благодаря усилиям униатской партии получил негативного смысла. В общем, по нашему мнению, униаты явно перестарались, развенчивая еще не существующий казацко-православный союз, и тем самым помогли деятелям казачества и православия понять объективную потребность такого объединения.
Память о казацком движении 1591 -1596 гг. сохранилась не только в связи с религиозной борьбой. Это событие оценивалась тогдашними политиками как проявление опасного социального противостояния. Именно в таком аспекте вспоминали о нем во время переговоров с польскими сенаторами в 1606 г. в Кракове российские послы князь Волконский и дьяк А. Иванов. «Нам то есть ведомо, что не в давних летах, пришед из Запороги, Черкасы Украину вашу воевали и многие места запустошилы, и государь ваш король посылали на них рать и их избили, а головных воров, Наливайко с товарыщи, поймав, казнили. А над теми над воры то же будет», - указывали они, имея в виду беспорядки в России. Используя подобные аналогии, российские послы рассчитывали уговорить поляков запретить переход «своевольных людей» из Украины в Россию. Однако по ряду причин польские правительственные круги не установили подобные запреты. В частности, умудренные опытом недавних восстаний они были рады, что казаки действовали за границам Речи Посполитой. Аналогичные попытки разрядить обстановку в Украине предпринимались еще в 1591-1596 гг. Так, летом 1592 в Москву доходили тревожные слухи о том, «что бискуп киевский да князь Александр Вишневецкой да староста Остринской Лаврин Ратомской наймуют черкас атамана Косинсково и иных и от короля им сукна и гроши валяют, что они шли под Чернигов». Наиболее четко обосновал такую политику киевский епископ Иосиф Верещинський. В письме к Я. Замойского от 20 марта 1596, в разгар польско-казацкой кампании, он писал: «Мое предложение, чтобы им (козакам - С. Л.) ... к землям чужих без задержки... ( король - С. Л.) приказал идти, хоть к ордам татарским, хотя тоже к земле московской».
Кроме сообщений российских послов, сохранились и другие упоминания иностранцев о событиях, которые нас интересуют. Так, в 1629 константинопольский патриарх Кирилл Лукарис (в свое время жил на Волыни и в Белоруссии) при обсуждении казацкого вопрос в кругу своих приближенных вспоминал Наливайко, который «хоть происходил из народа, не знался на политике и был неосторожно смелым, с малым отрядом почти привел Речь Посполитую к окончательной гибели». О том, что события конца XVI в. в течение длительного отрезка времени считались важнейшими в истории Речи Посполитой, свидетельствовали несколько упоминаний о них в трудах западноевропейских историков.
Восстание конца XVI в. заняли должное место и в воспоминаниях известного польского военного деятеля Якуба Собеского о Хотинской войне 1621 г. Делая экскурс в историю, он отмечал, что казачество в конце XVI в. значительно возросло за счет беглых крестьян, что в конечном итоге, и обусловило выступления казаков. Чтобы подавить это восстание, «войска Речи Посполитой под руководством Станислава Жолкевского вели ожесточенную борьбу с отрядом Наливайко, который, наконец, был разбит, взят в плен и вместе с соучастниками своих преступных деяний, на сейме Варшавской должным наказанием искупил свою тяжелую вину».
Автор другого дневника - католический священник Симеон Окольский - участвовал в подавлении казацко-крестьянского восстания 1637-1638 г. описывая эти события в беллетризованной форме, он вложил в уста Якова Остряницы такие, слова: «Были гетманами Наливайко, Подкова, Косинский, Павлюк и пользовались той вольностью, которой я теперь пользуюсь; неужели и мне суждено закончить жизнь на колу?». Принадлежало подобное высказывание казацкому вожаку или нет - нам неизвестно. Но важен сам факт упоминания о Наливайко и Косинского, тем более в подобном контексте. Правила борьбы против казаков, описанные Окольский (необходимость быстрого и решительного наступления на них, чтобы не дать им возможности объединиться, преимущество зимних походов перед летними и др.), также, собственно, были впервые отработаны в ходе борьбы С. Жолкевского против Наливайко.
Даже в бурные времена Освободительной войны неизвестный польский шляхтич, который оказался под Лубнами, счел нужным сделать опись остатков лагеря Наливайко. Он, в частности, отмечал: «А на том месте над Сулой, под Солоницей, где его захватил святой памяти гетман ... Замойский, - лагерь, длина которого равна четверти украинской мыли…» и даже в 1649 там еще можно обнаружить остатки земельных укреплений. Несмотря на некоторые преувеличения и ошибки, это свидетельство представляет значительный интерес. Следовательно, такая, пусть мозаичная, но все же достаточно показательна картина упоминаний о восстании конца XVI в. гласила, что правящие круги Речи Посполитой делали из них соответствующие выводы.
Очень сложно проследить, как зафиксировалось восстания конца XVI в. в памяти простого народа. Высказывания о Наливайко, которое приписывалось Я. Острянице, есть только своеобразным мостиком к рассмотрению этой проблемы. Исследуя ее основательно, автор этих строк обнаружил уникальное историческое явление, связанное с именем С. Наливайко, а именно - казацкое самозванство. Так, в 1608 среди многочисленных отрядов, действовавших в России, пользуясь смутой, был и отряд какого-то Наливайко. Владимирский воевода М. Вельяминов организовал облаву на него и наконец-таки смог поймать самозванца. 16 декабря 1608 воевода писал литовскому гетману Яну Сапеге об этом лице: «И поймав, привели в Владимир пан Наливайко с товарищи с четырнадцатью человек, а тот, господине, пан Наливайко многих людей побил дворян и детей боярских... И я того Наливайко в Владимир в тюрьму посадил с товарищи, а ты, господине, ко мне отпиши подлинно, что велишь над ними сделает». Ян Сапега, в свою очередь, обратился к Лжедмитрию с просьбой помиловать Наливайко, но получил такой ответ: «Писал ты к нам о воре Наливайке и прошал ему нашей Царской Милости к нему, чтоб мы, Великий Государь, пожаловали, велели из тюрьмы выпустить и казнить не велели; и ты то делаешь негораздо, что о таких ворах упрашиваешь... а мы того вора Наливайку за то его воровство велели казнить». Узнав о распоряжении Лжедмитрия, Ян Сапега обратился к М. Вельяминова с такими словами: «Да писал ты, господин, ко мне, что Наливайко и иных воров во Владимире повесили, и ты то учинил гораздо».
Возникает резонный вопрос: «Кем же был этот Наливайко?». Слово «пан», использованное Вельяминовым, означает, что речь шла о выходца из Речи Посполитой. Конечно, это мог быть тезка С. Наливайко, но ряд обстоятельств позволяет предположить, что на самом деле это был мелкий шляхтич или казак, который взял себе фамилию известного казацкого вожака. Интересно, что упомянутый воевода Вельяминов свое время уже встречал человека по фамилии Наливайко, когда был российским послом в Австрии и, находясь в Польше, информировал царское правительство о деятельности С. Наливайко в Белоруссии. Безусловно, фамилия Наливайко было известно и Яну Сапизи, сын Льва Сапеги, которому И. Кунцевич писал, что о Наливайко «хорошо помнят знатный и все мы». К сожалению, неизвестно, за кого принимали «московского» Наливайко эти хорошо информированы деятели.
Прошло несколько лет. Закончилось «смутное время», началась русско-польская война. И в марте 1614 в литовско-российском приграничье появился новый казацкий предводитель по фамилии Наливайко. Захваченный русскими литовский «язык» рассказал в разрядном приказе, что «во Мстиславле ныне подкоморье Салицкой, а с ним шляхты с тысячу человек да черкас Наливайково полка пятьсот человек». 26 марта 1614 от него получено новая информация: «Наливайко из Могилева пошел на Низ в Волынь в свое имение, а сколь давно из Могилева Наливайко пошел, того («язык».- С. Л.) не ведает». Полк Наливайко, который был отдельным военным подразделением, в дальнейшем действовал без своего командира, о чем неоднократно упоминалось позже. Например, рассказывая о польско-литовские войска, «язык» указывал на «наливайкова полка пятьсот человек, который остались в Мстиславском уезде». Позже неподалеку от Смоленска действовали «Наливайкова полка двести человек козаков».
Этот новый Наливайко, да еще и выходец из Волыни, также напоминал самозванца. Можно предположить, что конец XVI - начало XVII в. был очень удачным временем для казаков по фамилии Наливайко, и они один за другим смогли выбиться в казацкие лидеры. Теоретически их можно принять за родственников «первого» Наливайко - Северина. Но гораздо вероятнее выглядит самозванство этих людей. Если смогли выбиться в люди два самозванцы Лжедмитрии, то почему казачество, которое в значительной степени прокладывало путь для новоиспеченных царей, не могло выдвинуть из своих рядов лидеров такого же рода. Тем более, что абсолютно достоверный пример самозванства, связанного с фамилией Наливайко, пусть в несколько курьезной форме, мы имеем. В июне 1598 в Луцком городском суде шляхтич Григорий Котельницкий жаловался, что на него напала большая толпа луцких мещан под руководством «того Богуша Бурмистра, который ся зовет Наливайко», и избил его. Действительное имя бурмистра знали все участники этого события, в том числе потерпевший, который был жителем Луцка. Однако в народном сознании образ Наливайко ассоциировался с символом бунтовщика. Что касается самозванцев Наливайко на Московии, то независимо от того, как оценивать их деятельность там, они также являются свидетельством памяти казаков о своем несчастном вожаке.
Память о событиях 1591-1596 гг. и С. Наливайко, конечно, с течением времени медленно угасала. Однако только бурные события Освободительной войны и Руины почти окончательно вытеснили их из народной памяти. В дальнейшем сохранились лишь несколько неуверенных упоминаний о них. В частности, в 1709 словацкий священник Даниэль Крман, который находился в обозе шведского короля Карла XII в Украине, делая в своем дневнике экскурс в историю казачества, писал, что «в Варшаве рука палача отсекли голову их гетмана».
Наливайко был не единственным казацким предводителем, которого казнили в Варшаве, но по контексту повествования, можно предположить, что речь идет именно о нем.
Следующее упоминание о С. Наливайко датирована аж 1775 в связи с восстанием Пугачева. На допросе пленные украинские казаки Заброда и Дударенко рассказали о своем разговоре с раскольником Питиримом накануне восстаний. Они тогда выразили желание перебраться для постоянного проживания в Россию. Питирим поддержал их намерения и отметил, что «малороссы - люди добрые и с московскими господами, чаю, то же учинят, что и с польскими было». На это Дударенко ответил: «Нашего-то брата, запорожца, за то российское начальство на кобылу клало». А Заброда рассердился и закричал: «Всех российских людей да козаков донских, также и яицких, буде одною мыслью бунт учинят, на кобылу не положишь». В этой истории для нас важно то, что легенда о мученической смерти казацкого предводителя на раскаленной железной кобыле, которая нашла отражение в украинском фольклоре, была связана именно с личностью Северина Наливайко. Впервые эту легенду записал вскоре после восстания польский ксендз Йончинський. Существовали и другие повествования, связанные со смертью Наливайко, в частности о его сжигания в медном быке. Сравнивая подобные народные легенды с казацкими летописями, можно убедиться, что авторы последних только обобщали сведения, которые содержались в преданиях. Поэтому, скажем, знаменитую «Историю Русов», очевидно, следует считать литературной обработкой украинского исторического фольклора.
Память о С. Наливайко и трагические события 1596 сохранилась даже в XX в. Так, от старожилов с. Солоница под Лубнами до сих пор можно услышать немало преданий о казацком лагерь на «туркачевськом холме», о сокровище Наливайко на «Долгом озере» и др. Некоторые местные топонимы также связываются население с трагическими событиями вокруг лагеря (р. Солоница стала соленой от крови, хутор Кошелиха - от «ковш лиха», потому что там рубили казаков). Кстати, и в других местностях свое время встречались топонимы, которые сохранили имя Наливайко. Так, польский исследователь Т. Корзон считал, что в Варшаве «место казни, улица Налевкы, напоминает своим названием именно его фамилию». Насколько подобное отождествление можно считать достоверным, неизвестно. Более связанной с именем С. Наливайко выглядит другое название. Это давний «путь Наливайко» в районе Корсуня, известный еще в 1757 г. Интересно, что в районе Корсунь Наливайко был только один раз, в марте 1596, когда сумел оторваться от преследования С. Жолкевского и отступил на казацкое Поднепровья.
Таким образом, о восстании конца XVI в. и особенно Северина Наливайко осталось много воспоминаний. Уроки восстания осмысливались и в крестьянских избах, и во дворцах вельмож. Из них делали определенные выводы, которыми руководствовались в новых условиях.
Для господствующих слоев Польши восстания конца XVI в. были сигналом серьезной опасности со стороны казачества. Однако, не имея возможности уничтожить его, правительство пыталось избегать нежелательного развития событий или подавлять опасные тенденции в зародыше. Политика Речи Посполитой в отношении казачества в первые 25 лет после восстаний свидетельствовала, что правительству удавалось балансировать на грани войны и мира с ним, а иногда даже использовать его в своих интересах. Непосредственная связь такой политики с уроками восстаний несомненно. Ведь ее главным проводником все эти годы был гетман польный, а затем - коронный, с начала XVII в.- еще и киевский воевода С. Жолкевский - организатор разгрома отряда Наливайко. Поход 1596 против казаков был первой самостоятельной кампанией молодого гетмана. И призрак казацкого бунта стоял перед ним всю жизнь.
Для казачества сам прецедент восстания был важным фактором формирования идеологии социальной, а позже и национально-религиозной освободительной борьбы. Казачество, впервые почувствовав собственную силу и возможности, все увереннее заявляло о своих правах. Каждое новое его выступление отличалось от предыдущего большей организованностью. В частности, в отличие от хаотических перемещений казацких отрядов в 1591 - 1595 г. во время восстаний первой половины XVII в. уже четко прослеживается стремление объединить свои усилия убедительнее аргументировать требования к правительству.
Рассматривая казачество от первых восстаний конца XVI в. до Освободительной войны, историки не учитывают фактор времени, непосредственную связь разных поколений повстанцев и преемственность их действий. Например, Б. Хмельницкий родился именно в разгар восстания 1591-1596 гг. И его родители, и родительское окружение или непосредственно участвовали в тех событиях (отец Б. Хмельницкого в свое время служил в С. Жолкевского), или слышали о них. Будущий гетман с детства слушал приказ об этих событиях и впоследствии делал определенные выводы. А что уж говорить о влиянии восстаний конца XVI в. на казацких вожаков, которые действовали накануне Освободительной войны.
Изучение общественного сознания украинского казачества и тогдашнего общества в целом - дело нелегкое и долговременная. Однако без этого невозможно понять суть процессов, которые происходили в стране.
С. А. Лепьявко (Чернигов)
